Литературная гостиная с Наталией Овчинниковой

(рассказ основан на реальных событиях)

Из распахнутого окна старинного кирпичного дома лилась широкой рекой песня:

— Хаз-Булат удалой,

Бедна сакля твоя.

Золотою казной

Я осыплю тебя...

Два голоса, мужской тенор и грудное женское контральто, пели душевно и слаженно. Чувствовалось, что дуэт репетирует вместе давно и исполнение доведено до виртуозности.

Прохожие, заслышав пение, останавливались, и к последнему куплету публики набралось уже более десятка.

— Эх, поют-то как! Любо-дорого послушать!

— То наша соседка Мага, с Минькой своим возгудает, — поясняет словоохотливая старушка.

— Минька-от шарамыга, каких бе-лый свет не видывал, а ить все одно, любит его жана и все прощат.

— За такой-то голос все простишь, — вздыхает слушательница.

Минька, или как он себя всегда навеличивал, Михал Федорыч, был не только песенником, но и заядлым лошадником. Забывал поесть сам, но лошадку обязательно в первую очередь накормит. Мог не заметить отсутствия пуговки на штанах, а порой и на воротничок засаленный внимания не обращал, но кобылка всегда была причесана и вычищена до блеска. Шла в упряжке, поигрывая сытыми, лоснящимися боками, на которые волной спадала пышная, шелковистая грива.

Отвага, так её звали, понимала своего непутевого хозяина, пожалуй, лучше иного человека, и возила его от всех питейных точек города до дома, великолепно зная дорогу.

Откушав лишнего, Минька (отчество никак рядом с ним не приживалось) укладывался в ходок и безмятежно засыпал, а просыпался всегда у ворот родимого дома.

А спустя несколько дней после «выезда в свет» обязательно проявлялись последствия.

Минька любил врать. Врал страстно, самозабвенно, артистично, без всякой для себя выгоды.

Живший в нем актерский талант требовал публики и сцены. Собрав в какой-нибудь пивной толпу слушателей, после пары кружек пива Минька начинал свой концерт.

Однажды, вальяжно закинув ногу на ногу, он вел повествование про «Волгу» новейшей модели, которую подарил старшему сыну, потому что ездить предпочитает на любимой лошадке. Среднему сыну тоже такую же машину купил, а младшенький подрастет, и его на «Волгу» посадит.

Мужики цокали языками — артист был убедителен.

Зашедший в пивнушку свояк прислушался к Минькиной похвальбе, потом смачно сплюнул и помахал артисту кулаком. Он-то знал, что никаких машин у Миньки в помине не было, а в сарае догнивал старый ржавый «козёл» ( так в народе окрестили мотоциклы).

Рассказчик во избежание разоблачения быстро сворачивает выступление:

— Теперь меня ОБХСС на учет взял, интересуются, откуда у меня столько денег.

И, подхватив под ручку оторопевшего от нового сюжета родственника , ретиво бежит к телеге, досадливо выговаривая свалившемуся на голову свояку:

— Вечно припрешься, когда не надо. Как-то в ворота Минькиного дома постучался старичок. В руках он держал саквояжик, а под мышкой роскошный березовый веник.

— Здравствуйте, хозяюшка. Не пустите ли меня в вашу баньку помыться да погреться? Меня третьёго дни Михал Фёдорыч приглашал. Приходи, говорит, дед, завсегда, в любо время. Баня, говорит, у меня с ляктричества топится и водопровод имет.

— От паразит, — запричитала Мага.

— Да когда ж ты, чертово трепло, угомонишься!!! Дедуня, ты уж не серчай. Не получится тебе помыться, ить никакой бани у нас нет, сами в городскую мыться ходим. От паразит!!!

В коридоре раздался стук двери. Это Минька, у которого в случае опасности всегда открывался «третий глаз», покинул жилище через черный ход.

Благо, дом был купеческий и имел не только парадное крыльцо.

Переждав пару часов, когда взрывная супруга успевала поостыть, беглец возвращался и начинал мурлыкать под нос свою любимую «дам коня, дам кинжал, дам винтовку свою...». Заканчивалась песня, как правило, уже дуэтом.

Всеобщую пользу Минькино вранье принесло лишь единожды, когда его старая матушка потеряла очки. Баба Катя, проживавшая с сыном, была чрезвычайно строга к снохе, внукам, но только не к любимому Минечке.

Дом был поднят из-за потерянных очков вверх дном; внуки ползали под кроватями; сноха Мага обыскивала двор.

Мине эта кутерьма надоела, и он сунул мамаше в руки попавшуюся на глаза оправу, без стекол. Старуха важно нацепила очки на нос и произнесла:

— Ну, вот! Совсем другое дело!

Баба Катя одинаково плохо видела и в очках, и без них, а потому подвоха не заметила. Очки старушка носила, скорей, по привычке.

В доме воцарился покой.

А день спустя настоящие очки нашлись в кармане бабкиного халата.

Но как-то наврал Минька по пьяному делу такое, что с ним ни жена, ни сыновья долго не разговаривали и не здоровались.

Встретила младшего Лешку на улице знакомая старушка, прижала к груди и заплакала:

— Ой, мальчишечка ты, сиротинушка. Как же теперь без мамоньки-то жить будешь?!

Лешка опешил.

Вы чего говорите-то? Мамка живая, здоровая.

Старушка перестала плакать и от изумления молчала с минуту.

— Да тятя твой только что у нас был. Плакал, что Мавочку свою схоронил, попросил налить на похмелку.

— Ну и гад же ты, батя. Уже за рюмку мамку хоронишь! — с порога налетел пацан на выпивоху.

Минька попытался, было, оправдываться, мол, померещилось старой.

Однако супруга применила к нему экзекуцию в виде битья мокрой кухонной тряпкой и изгнала из дома.

Помаявшись неделю у родни, Минька сумел добиться смягчения наказания и вернулся домой, только вот «Хаз-Булата» пел один еще долго.

Казалось, Минькиному вранью не будет конца, и мужик не наберется ума до старости. Но, как говорится, несчастье помогло.

Остановился в городе заезжий цыганский табор. Шибко понравилась чавэлам вороная красавица Отвага. Цыгане толк в лошадях знали и сразу определили породу.

Минька и впрямь по большому блату выкупил кобылу у ипподрома. Из-за травмы ноги её списали с бегов.

Отвага долго привыкала к упряжке и поначалу, завидя забор, пыталась перепрыгнуть его вместе с телегой.

Грузами Минька верховую лошадку не маял, возила она в основном только его самого.

Продать лошадь Михал Федорыч отказался, хотя цыгане давали хорошую плату. Но барон решил своего добиться.

Выследили чернявые, когда Минька будет спать в ходке, в непотребном состоянии, да и вытряхнули его в кусты у обочины.

Проснулся мужик, а рядом ни Отваги, ни ходка.

Ищи ветра в поле!

Оставшись без лошади, Минька замкнулся. Лицом пожелтел, осунулся и даже ростом стал казаться меньше. Целыми днями молчал. Про песни и вовсе не вспоминал.

— Как же я без лошадки-то? А? Вот каку задачу мне жизнь-то задала, —жаловался он свояку, и его выпуклые глаза заволакивало слезами.

— А не наняться ли мне пастухом в живтоварищество? — вдруг щелкнул он себя по лбу.

— Пастухи за лето хорошую деньгу делают, — поддержал идею свояк.

На праздник Покрова в Минькиной конюшне похрустывала сенцом ладная гнедая кобылка с белой звездочкой во лбу.

А в доме разрумянившийся и помолодевший Михал Федорыч рассказывал гостям про то, как пастушил целое лето, как сторговал гнедую красавицу и долго не мог придумать кличку. Хорошо, сынок меньшой подсказал Задачей назвать. Ведь хорошего коня в наше время сыскать — задача трудная.

На этот раз Минька не соврал ни единого слова. И не будет больше врать никогда, даже по нужде. Потерял тягу к этому процессу навсегда.

Под окном остановилось несколько прохожих, когда два красивых голоса, мужской и женский, повели запев: «Хаз- Булат удалой, бедна сакля твоя...»

В дом вернулась радость.